Это был конец августа. Неоправданно холодный и ветреный, неожиданно звёздный и такой одинокий.

Я бродил по самому знаменитому бульвару в Берлине и старался отыскать знакомые лица: бездомным псом всматривался в чужие глаза и увязывался за случайными прохожими, пил слишком дорогой кофе и делился мелочью с уличным музыкантом, что на незнакомом языке рассказывал забавные истории. Я не платил за проезд в метро, терялся в узких улицах и прятался от слишком холодного ветра, из-за которого лишь сильнее ныли разбитые колени.

Это был конец августа. Слишком спокойный и пустой, беспричинно тоскливый и - почему-то - твой.

Я - глупец - отправлял тебе фотографии твоего дома, около которого топтался весь день, говорил с твоей голосовой почтой, прося вернуться, и запивал тоску немецким пивом, давясь четвертой по счету бутылкой. Впервые в жизни ездил на двухэтажной электричке, еле втиснувшись в мягкое кресло и прислонившись горячим лбом к холодному стеклу, за которым таял очередной бесполезный день, и каждый раз думал, что, открыв глаза, смогу увидеть тебя в толпе.

В аэропорту никто не махал мне рукой, никто не целовал моих холодных щек и никто не просил остаться. Я уезжал из города, в котором тебя никогда не было; видел людей, с которыми ты никогда не встречалась, и ночевал под окнами дома, в котором ты никогда жила.

Это был август. В кармане пальто я мял так и не отправленное письмо. Потому что в этом городе не было твоего почтового ящика.

Месяцами я избегаю встреч с тобой, удаляю километры сообщений и слезных текстов, рву и выбрасываю твои старые фото и рисунки и совершенно не ожидаю того, что чисто случайно задену тебя плечом в подземке.

Случайность. С неё началось наше знакомство, твоё первое громкое «люблю» и мои глупые розовые стихи. На ней же закончились наши безумные встречи, придуманная любовь и наша обоюдная ложь.

Ты почти не изменилась: странный запах духов, перебиваемый тяжелыми сигаретами и дешевым вином, вечно уставшие пустые глаза и розовая помада на искусанных губах. Кажется, ты стала лишь сильнее замазывать неровную кожу лица, снова перекрасила сухую копну волос на пару тонов темнее, но все также вымученно улыбаешься, неуклюже скашивая правый уголок пухлой губы.

Ты не заметила ни моего случайного толчка плечом, ни пристального взгляда, секундно изучавшего когда-то родное для меня лицо, - ты смотрела лишь на свою спутницу: узкое лицо, тонкая полоска губ и неестественная улыбка. Вы были пьяны, заливисто смеялись, пряча призрачное счастье в чужом сгибе шеи, и крепко держались за руки.

Больше мне не требовалось смотреть на тебя - я знал, что наконец-то всё кончено, потому что ты никогда не смотрела на меня так, как на неё. Толпа несла меня дальше, а я, закрывая выцветшие глаза, улыбался.

Только вечером, пересмотрев месяцами непрочитанные сообщения от твоих знакомых, я узнал, какой ты стала. Теперь ты - пьяная - засыпаешь в чужих холодных подъездах, бережно держа ладонь в волосах своей новой любови; крутишь пустой головой под громкую музыку на гаражных концертах, цепляясь за руки случайных людей и стараясь не свалиться на пол от усталости и мути алкоголя; ты снова задыхаешься, потому что в который раз пропускаешь обязательную физиотерапию; и уже вторую неделю не появляешься дома.

Ты знаешь, во мне так ничего и не дрогнуло.
Теперь не мне тебя спасать.

Всё теперь слишком - слишком морозный воздух, выбивающий из глаз сухие слёзы, оставляющие еле тёплые полосы на щеках, слишком шуршащие под ногами и опадающие с деревьев листья, изредка касающиеся моих осунувшихся плеч, и слишком пахнет забродившими яблоками ветер, проникающий за ворот куртки.

Я вновь обветриваю губы, закуривая третью по счету сигарету, и нервно ломаю спички. Ты что-то рассказываешь про своих друзей, про ваши попойки и про случайные поцелуи с другими мужчинами, а я старательно отвожу взгляд от твоих наверняка тёплых рук, поправляющих неровно прокрашенные локоны, которые кое-где - на осеннем холодном солнце - все также отливают зеленью, от твоих всё таких же пустых голубых глаз, в которые когда-то был безнадежно влюблен, и припухлых губ со слоем скатывающейся розовой помады. Ты улыбаешься, смеешься над моим простуженным голосом и будто бы случайно дотрагиваешься до моих подрагивающих пальцев, сжимая на них свои мягкие ладони.

- Что ты хочешь от меня? - Я даже не смотрю на тебя, упрямо уставившись на проезжающие мимо машины и стараясь не чувствовать тепло твоих рук.

- Просто.

Закуриваешь излюбленный парламент, пачкая фильтр розоватой помадой, выдыхаешь едкий горячий дым, которым пропахла вся твоя одежда и - наверное - уже и душа, и поворачиваешься ко мне, с интересом рассматривая моё неожиданно постаревшее лицо.

Мне муторно смотреть на твои запутавшиеся волосы, с каждым годом становящиеся всё короче и короче, на твои тонкие светлые пальцы, неуклюже держащие сигарету, и на искусанные пухлые губы, уже давно исцелованные десятками других - чужих - губ.

Срываюсь. Нелепо кривлюсь, стараясь улыбнуться, через силу бросаю холодное: «Прощай», - и, не оборачиваясь, бегу по незнакомым мне кварталам с одной только мыслью - затеряться, забыться, забыть…

А меня встречает всё тот же слишком холодный, промозглый ветер, от которого леденеют пальцы, слишком тёплые слёзы, скатывающиеся из прищура проржавевших глаз, и приторно сладкий запах забродивших яблок.

И ты для меня вновь - слишком.

Как будто тебе снова 17, ты куришь на подоконнике в школьном туалете и ждешь меня - такого, каким я был эти шесть лет назад: ни сгорбленной спины, ни поломанных пальцев, ни синяков на светлой коже. Тогда ты любила мои припухлые губы, глупые шутки и короткий ежик волос. Я ждал тебя на крыльце школы, щурясь от майского солнца, а ты выбегала прямо в мои объятия и щебетала что-то про то, как тебе повезло со мной, а я улыбался, целуя тебя в пропахшие сигаретами волосы. Когда мы ссорились, твои одноклассницы писали мне гневные письма, мол я тебя испортил, а ты лишь смеялась над ними, снова утаскивая меня в пучину безумия и счастья.

Ты мечтала побыстрее закончить школу, приехать ко мне в Москву, гулять по ночному городу со мной за руку и слушать твои любимые песни (честно, они мне всегда не нравились). Я мечтал о зеленоглазой дочери, у которой была бы твоя улыбка, а ты лишь смеялась и, стесняясь, отводила взгляд.

Я не знал, что у тебя был другой, а ты не знала, что я уже давно к тебе остыл. Ты всё реже звонила мне по ночам и просила выйти в сеть, реже рассказывала про старшего брата и работу в поле, а я даже не думал делиться с тобой новостями. Закончив школу, ты неожиданно уехала - мне было всё равно куда именно, главное - что не ко мне. Помню, ты звонила мне по несколько раз в день и умоляла взять трубку, а я отдавал телефон друзьям и, как-то жутко смеясь, вслушивался в твой растерянный голос.

Я поздравил тебя с девятнадцатилетием, уже зная, что в следующем году мы не увидимся: как-то сухо поцеловал тебя в макушку, в последний раз касаясь твоих волос, а через пару месяцев, когда пожелтевшие листья покрылись первыми заморозками, я ушел.

Может быть, мы не любили друг друга, но остро нуждались в обоюдном внимании: тебе не хватало близкого, родного человека и надежного плеча, а мне просто нравилось то, что происходило между нами.

Думаю, ты уже давно замужем и с концами уехала из своего маленького городка. На твоем лице уже наверняка появились первые сети морщинок в уголках глаз и губ. Может быть, ты отстригла и перекрасила волосы, родила зеленоглазую дочь и наконец забыла о таком дураке, как я.

Ты знаешь, я поздравлял тебя с каждым твоим днем рождения: вот тебе 22, и в моих воспоминаниях ты все также собираешь красные кленовые листья и даришь мне целые букеты, которые днями гнили на моём кухонном столе; вот тебе 24, ты носишь зауженные юбки и наконец выбираешь себе очки в забавной оправе - и знаешь, ты в них прекрасна; вот тебе 25, и ты, вздрагивая, всматриваешься в своё отражение в зеркале. Эти годы идут тебе - они путаются в твоих потемневших волосах, в вытянувшемся стане и зелёной мути глаз. Но где-то во мне - где-то глубоко внутри, скрывшись от чужого внимания - я храню каждое сильно запылившееся и потертое годами воспоминание о тебе. И тебе все также 17, ты все также куришь толстые сигареты, все также любишь целовать меня в висок и вплетать в свои волосы голубые атласные ленты.

Знаешь, кажется, я начал путать действительность со сном. И если однажды от тебя придет сообщение, - я сойду с ума.

Глупый человек остановился посередине платформы, смотря, как уезжает его последний поезд, и стараясь восстановить сбившееся от долгого бега дыхание, а потом громко, надрывно рассмеялся, сумасшедше задирая голову к небу и чувствуя холодные капли дождя на своих щеках.
Глупый, глупый человек, когда же ты очнешься?

Твоё загорелое лицо со множеством некрупных морщин - хотя я не дал бы тебе больше тридцати лет - становится не таким уставшим, когда на твоих потрескавшихся губах появляется по-детски светлая улыбка. Серо-голубые глаза - слишком умные и слишком тихие - с интересом осматривающие меня с ног до головы, ловят мой потерянный взгляд и будто бы усмехаются.

- Я уеду ненадолго, хорошо? - Трясущийся голос, какая-то глупая улыбка и резкое движение плечами.

Пару раз киваешь, задумчиво уставившись в мои глаза, а меня тянет остаться. Остаться и смотреть на твои короткие волосы с проседью упавшей на них побелки, на загрубевшие от работы руки со вздувшимися на них венками и на по-мужски сильные плечи.

Я никогда не слышал твой голос, никогда не знал твоего имени, но мне было достаточно твоего - тёплого - взгляда и терпкого запаха кожи - краска, твои дешевые сигареты Союз и по-июльски горячее солнце.

Может быть, когда-нибудь бы я узнал, что тебя зовут Артем, что у тебя несколько низкий, хрипловатый голос и что ты любишь пушистых котов. Может быть, ты бы рассказал мне о своей работе, о любимых зарубежных группах и о современных журналах, продолжая смотреть на меня так, будто бы я действительно красив, а я бы смущался и глупо улыбался, всё также заглядывая в твои светлые глаза.

Когда-нибудь, но не сейчас. Сейчас я смотрю тебе в спину, улавливая до боли привычное движение раздавшихся загорелых плеч под голубой футболкой, и закусывая раскрасневшуюся губу, неразборчиво шепчу:

- Прощай.

Я знал, что встречу её здесь. Знал, что она придёт с новой 'пассией', что она снова напьется и снова будет смотреть на меня своими светлыми хмельными глазами так, что я ещё долго не отмоюсь от этой липкой ненависти к себе.

Она влетела к нам на террасу неожиданно. Как всегда красивая - утонченная, светлая, улыбающаяся - настолько идеальная, что рядом с ней я казался бесформенным мешком. Голосисто рассмеялась, чмокнула меня в щеку, не замечая моей растерянности, и представила нам того, кого крепко держала за руку.

- Знакомьтесь, это С.!

Чуть ниже неё ростом, с тёмными волосами и по-женски припухлыми губами. Он смущенно улыбается, отводит зелёноватые глаза и смеется, когда узнает, что у нас одинаковые имена. Действительно. Смешно.

Мои движения стали нарочито резкими, улыбка - слишком жалкой, а смех - слишком громким. Не знал, куда себя деть. Заглядывал каждому в глаза, стараясь найти ответ, но видел лишь своё испуганное отражение, затерявшееся в чужих пьяных зрачках.

Снова потянулся к сигарете - трясущимися пальцами начал зажигать спички, роняя их на мраморный пол, и умолял себя успокоиться, прокусывая приторный фильтр.

А. сел рядом - как и всегда раскинув накаченные ноги, на этот раз обтянутые голубыми пляжными шортами, - отобрал табак и подкурил сам, протягивая его обратно.

- Не смотри на неё.

Я дерганно кивнул ему, закрывая глаза, досчитал до 10 и успокоился. Мы передавали друг другу сигарету: бычок кочевал по нашим рукам, пропитываясь нашими мыслями и горькой - на вкус - печалью, дышали общим - одним на двоих - дымом и молчали каждый о своём: он - о своей безответной любви, я - о потерянном друге.

Солнце в последний раз сухим поцелуем скользнуло по нашим мокрым волосам, скрываясь за белым кирпичным домом и оставляя после себя лишь серое, словно жженая бумага, небо. Этот вечер пах забродившими яблоками, терпкой вишней и дорожной пылью.

Зелень виноградных лоз остывает вместе с уходящим солнцем. Последние нежно-розовые лучи тепла оглаживают трепещущие листья, мраморный пол с плетеными стульями и моё бледное улыбающееся лицо.

В одной руке - стакан с холодным сидром, с глупой улыбкой вырванный у какого-то незнакомого мне парня, в другой - сигарета, имеющая слишком резкий и слишком сладкий привкус вишни.

Здесь очень тихо. Слышен лишь вечерний свист ветра в виноградных листьях, треск углей где-то внизу и несколько ребяческие вскрики у остывающего бассейна.

Я чувствую жизнь. Ветром она играет в моих мокрых, растрепанных волосах, целует меня в горящие от утреннего солнца щеки и танцует вместе со мной.

Я встречаю рассвет, с закрытыми глазами двигаясь под какую-то модную музыку, бегаю между высоких стен богатых участков, в пять утра пью горячий кофе на улице, махаю проезжающим мимо машинам и смеюсь. Просто. Искренне. Как никогда раньше.

Между плотных штор просачивалась тонкая полоска света. При каждом дуновении ветра она ярким пятном плясала по отклеевшимся и изодранным обоям, прыгала по холодному бетонному полу и снова исчезала, скрываясь за грязной тканью. Я наблюдал за этим крохотным тёплом, в котором кружилась давнешняя пыль, и дотрагивался до него трясущимися пальцами, хватаясь за такой слепящий, яркий свет.

С зеркала, стоявшего у дальней стены, сползло покрывало, и напротив я увидел скрюченную фигуру: в растянутой одежде, со спутавшимися волосами и тёмными синяками под глазами. Она зажимала в пальцах тлеющую сигарету, следила за гуляющим по стенам светом и совсем незаметно дышала. Свет падал на её тёмные волосы, грел впалые щеки и заглядывал в пустые глаза.

Человек из грязного зеркала смотрел на меня, и на его щеках появлялись слёзы.

Я потерял номер твоего телефона четыре года назад - тогда же, когда и сказал тебе больше никогда не возвращаться. Ты упиралась, красными, бегающими глазами вглядывалась в моё ухмыляющееся лицо и как мантру повторяла: "За что? Что я тебе сделала?" А я вроде бы и стыдливо, но всё равно нарочито равнодушно отводил взгляд и резко отвечал: "Ты мне не нужна. Я хочу побыть один."

Я выкинул свою старую симку четыре года назад - со всеми некогда важными данными, сообщениями и контактами. Поменял телефон, удалил свои страницы в социальных сетях и начал жить заново. Забыл тебя примерно через полгода, с головой уйдя в работу и в "необычайно весёлое русло жизни", стер из памяти цвет твоих глаз, твои истории о деревенских клубах и дискотеках, твой немного низкий и хриплый голос. Пальцы потеряли сноровку набирать твой номер телефона, а ноги больше не тащили меня к твоему дому. Знаешь, а я и не приезжал больше в твой город/твою деревню/на твою улицу, не заглядывал в окна твоего уже наверняка покосившегося домика из старого дерева, да и маму твою я больше не видел. Помню, она хотела выдать тебя замуж за соседа, который был трактористом и славился на всю деревню, а ты, рассказывая мне об этом "ужасно нелепом случае", смеялась и смущенно отводила глаза, а я хватал тебя за руки и целовал немного грубые от работы ладони.

Прошло четыре года, и вот однажды, сидя в какой-то покосившейся временем беседке и заливая в себя очередной бумажный стакан дешевого пойла, я посмотрел на деревянную крышу этой ужасно неустойчивой постройки, где в небольших трещинах просвечивались куски неба со сверкающими на нём звёздами, и внутри меня что-то неприятно заскреблось, надавливая на виски, а в памяти всплывали пыльные картинки прошлого.

Я вспомнил, что это было летом. Ты весь день работала в поле, а я сидел в маленькой библиотеке, разбирая пыльные книги, но, когда на деревню начал опускаться вечер, я увидел в окошке твоё светлое хлопковое платье и голубые ленты в твоих волосах. Ты крепко держала меня за руку и тащила, улыбаясь, на одну из этих ваших дискотек, обещая незабываемые впечатления, и вот шумный зал какого-то здания встретил нас громкой музыкой, немного редкой толпой разодетой молодежи и дешевым пивом. Ты опиралась на мои плечи, громко смеялась, пряча лицо на моей груди, а тёплый ветер путал твои тёмные волосы с вплетенными в них голубыми лентами. Ночью мы пробрались в твой огород, залитый лунным светом, и ты - уже еле стоя ногах, но всё с таким же энтузиазмом - вела меня к небольшой беседке. Помню, ты рассказывала, как любишь проводить в ней летние ночи, поэтому сейчас - всё те же четыре года назад - мы в обнимку устраиваемся на неудобном и узком матрасе и считаем звёзды.

Бумажный стакан выпадает из моих рук, пачкая светлые джинсы, и я срываюсь на вокзал - покупаю билеты до N, где с утра на перроне меня уже встречает всё тот же серый циферблат, зелёная трава, пробивающаяся сквозь дыры в асфальте, и горячий ветер. Одарив сумбурными объятиями встретившую меня старушку, я вбежал в свою старую комнату, обклеенную плакатами и флажками, перерыл пыльные деревянные ящики и нашел свой старый мобильный телефон. Всё с тем же треснутым экраном, с тем же светящимся брелком, который ты подарила мне четыре года назад, и с теми же воспоминаниями. Перерыл его память, найдя твой старый, некогда заученный номер, и, вновь ощутив под пальцами знакомые цифры, услышал: "Неправильно набран номер."

Неправильно прожита жизнь, неправильно выбран путь и неправильно сказаны последние слова. Сейчас - спустя четыре года и девять месяцев - на твоём несуществующем номере уже сотни, а то и тысячи моих непрочитанных сообщений. Я писал тебе трезвый, писал пьяный, писал воодушевленный и писал подавленный, и каждый раз просил у тебя прощения.

Четыре года назад я забыл, что твои глаза - зелёные.

Пьянящий ветер, развевающий косо обрезанные волосы и очерчивающий моё лицо, он пробирался под ткань футболки и охлаждал горячее тело. Под ногами плавился асфальт и дорожная пыль, которая вечерним, остывающим воздухом оглаживала оголенные руки и шею.

Я крепко зажмурился, ускоряя шаг. Ветер выжигал на легких незабываемый узор, позволяя шрамам заживать быстрее. Тело ныло, острой болью сосредотачиваясь в коленях и пояснице, но я бежал.

Бежал вперёд - навстречу своей свободе. Я жив, я свободен.

Я облокотился на холодную, бетонную стену, рассматривая мельтешащие за окном звёзды. Мерцающими плевками они заглядывали ко мне в комнату, оставляя на полу и моих щеках светлые следы, а затем снова исчезали, скрываясь за плотной тканью штор.

Выпиваю холодный чай, уже покрывшийся еле заметной пленкой, и с нежностью всматриваюсь в твоё лицо. Ты совсем не изменилась: всё так же криво улыбаешься, приподнимая пухлые, искусанные губы, а в глазах лишь туман - какая-то схватившаяся однажды боль, которая навечно заточена в голубой радужке. Маска, застывшая на твоём идеальном лице, вызывает где-то внутри тепло, и уголки моих губ, дергаясь, ползут вверх.

Так тихо, что от немых звуков закладывает уши. Я закрываю глаза и вспоминаю всё: твоё тихое, сбивчивое дыхание, слабое биение твоёго сердца и шорох вздымающейся груди. Комната заполняется звуками, а я запоминаю каждое твоё движение, словно боясь, что вот-вот ты исчезнешь и я снова останусь один на один со своими удушающими мыслями. Но ты лишь смеешься, робко отводя взгляд и закусывая нижнюю губу.

Я до боли сжимаю в руках холодную кружку, смотрю тебе в глаза и на выдохе неожиданно выдаю:

- Я устал тебя любить.

А ты всё так же смеешься, приподнимая всё те же искусанные, пухлые губы, и всё так же тоскливо смотришь на меня. Экран телефона гаснет, и ты исчезаешь. Немного лениво и нарочито медленно меняю таймер на 30 минут, открываю фотографию, - и вот ты снова рядом. Сидишь со мной на кровати, улыбаешься и пьешь остывающий чай.

Он стоял по левую от меня руку, внимательно рассматривая с визгом проезжающие мимо нас машины и ворох кружащегося в вышине снега. Вглядывался в бескрайнее молочное небо, задирая темноволосую голову, и тихо смеялся, когда на лицо попадали прохладные капли.

Лишь миг, и я прижимаюсь лицом к его чуть вздымающейся груди, прячась от промозглого ветра, и, крепко зажмуриваясь, грубо сжимаю в ладонях его куртку. Боясь, словно он исчезнет, словно он - и не существует вовсе. Где-то внутри меня разливается долгожданное тепло, топя под собой сомнения, тоску и глухое одиночество.

Чувствую, как горячее дыхание опаляет мою макушку, а плечи сжимают крепкие руки. Он сухо целует меня в волосы, смазанно проведя по ним самым кончиком носа, и щепчет неразборчивое:

- Спасибо.

Я открываю глаза и, ежась, переступаю с ноги на ногу. Передо мной пустая остановка, надо мной - холодный дождь, во мне - зияющая дыра.

Они разместились на соседних сидениях, разрушая моё долгожданное спокойствие и тихое одиночество, обсуждали события этого вечера и громко смеялись. Откуда-то появилась бутылка дешевой водки, и вскоре выпрошенный у меня стакан из-под кофе, приторно сладкий вкус которого надолго въелся в губы, наполнился прозрачной жидкостью.

Они опрокидывали в себя бумажные стопки, заполняя застоявшийся воздух автобуса неприятным запахом спирта, который словно бы проникал под кожу и разносил по телу терпкий хмель. А. вспоминал наши совместные пьяные вечера и заплетающимся языком обещал повторить, подмигивая светлым забродившим глазом.

Я взъерошил влажные от дождя волосы и мутным взглядом уставился в окно, за которым не спеша проплывала вечерняя Москва, постепенно сменяясь редкими лесами пригорода. У моего плеча тихо посапывало веснушчатое солнце, забавно уткнувшись в рукав собственного пальто, и я вспомнил, как по утрам она обвивает мою шею руками, облокачивается на мою спину и лепечет что-то про то, как вкусно я пахну. Я смеюсь и отвечаю привычным сарказмом, выпутываясь из столь тёплых рук и закрывая раскрасневшееся лицо.

Я аккуратно улыбнулся своим воспоминаниям и закрыл уставшие глаза, облокачиваясь на пыльное сидение и вдыхая хмельной воздух. Перед тем, как я окончательно потерял счет времени, в голове неоновой вывеской замаячил вопрос - кто я для них?

Я провёл пальцами по твоим пиксельным разреженным глазам и пыльному овалу лица, очерчивая родинки и крохотные неровности твоей кожи - или же глянцевой бумаги..?

Закрыл глаза и вспомнил, как твоё горячее дыхание опаляло мою шею, когда ты затащила меня в эту фото-будку и вынудила сделать пару фото - долгое время снимки пылились на стенде и хранили отпечатки моих пальцев, когда я, убитый сном или обыденной тоской, проводил ими по блестящей бумаге.

Пламя схватилось за голубой конец, шипя и вырываясь у меня из рук, затем украсило твои голубые волосы жёлтыми лентами и поглотило твоё идеальное лицо, комкая его в чёрный бесформенный пепел, а вслед за тобой сгорел и я, становясь лишь пылью - обретая истинное лицо, стёртое огнём и временем, одиночеством и обидой.

Холодной рукой я накрыл чуть тёплую золу и с силой сжал её в ладони. В тесной комнате, пропахшей спичками и жженой бумагой, ударяясь о бетон, прозвучал хриплый, срывающийся голос:

- Я отпускаю тебя.