Я стучу пальцами по запотевшему боку стакана, вслушиваясь в равномерный звон колец на руках, и всматриваюсь в окно за твоей спиной. По залитой солнцем улице бегут тёмные пальто, кардиганы и пиджаки, уткнувшиеся в телефоны или грязный асфальт под ногами, а на открытой террасе бара, низко наклонившись друг другу, разговаривает пара. Она поправляет темные вьющиеся локоны, прикрывая ярко накрашенные глаза, а он хватает её ладони, поднося их к тонким губам.

Здесь приглушенный свет, мягко льющийся из красных светильников-фонариков, из-за чего твои зрачки тонут где-то в глубине глаз, и я тоже - где-то тону.

Ты рассматриваешь моё лицо и улыбаешься, пряча губы за стаканом пива. Отворачиваюсь от окна и смущенно склоняю голову набок - глупая, глупая привычка.

- Почему ты смеешься? - Я знаю, что ты не ответишь. Лишь шире улыбнешься и мотнешь головой, а я вновь потеряю голову от твоего парфюма.

«Скажи, что влюблен, глупый ты дурак!» - Звенит в голове, когда я вновь ловлю твою улыбку, клеймом оставшуюся под закрытыми веками, и всматриваюсь в бездонные глаза. У меня кружится голова от невозможного счастья, и я навсегда сохраняю тебя в своём сердце.

Улыбаюсь. Молчу. Допиваю своё пиво и протягиваю тебе руку. Твои горячие пальцы скользят по моей ладони, и я проваливаюсь в тёплое марево бесконечной влюбленности и бесконечной тебя.

надеюсь, что тебе сейчас хорошо, потому что мне - нет

Самолеты взлетают каждые двенадцать минут. Разрезают серое, мутное полотно и столп непрекращающегося ливня. Низко воют и оставляют за собой светлую полосу на небе и какое-то необъяснимое чувство в груди: сорваться бы за ним - в небо, утонуть в мягкости серых облаков и встретить свой последний рассвет с выжженными от солнца ресницами.

Телефон с включенным секундомером лежит на моих подрагивающих коленях, а я смотрю на сменяющие друг друга цифры. Секунды бесследно исчезают в своём бесконечном беге, и я чувствую, как драгоценное время проходит мимо: не успевая показаться, проскальзывает сквозь каждую мою конечность и миллиметр тела, позволяя почувствовать напоследок, каково это - терять время.

В голове хаос из мыслей, а грудь рвет от ненужных чувств. Всматриваюсь в белую полосу на небе до боли в глазах и проступающих слёз, словно делая вид, что вот-вот что-то изменю. Ни черта. Прикладываю холодную ладонь к ребрам, давлю, усиленно тру воспаленное место, почти что деру на себе клетчатую рубашку, только бы что-то почувствовать, только бы избавиться от того, что так болит.

Но я принимаю свою тоску. Селю её в укромном месте под левым ребром, сшиваю холодными пальцами и никого к ней не подпускаю. Она давит на покатые плечи, целует в выпирающий седьмой позвонок на моей шее и ледяной ладонью отворачивает моё лицо от собственного отражения на железном навесе крыши.

Самолеты взлетают каждые двенадцать минут. Я вздрагиваю, вслушиваясь в утробный голос двигателя, и закрываю глаза, крыльями расправляя худые руки и кружась против часовой стрелки. Тоска целует мои серые веки и запускает пальцы в спутавшиеся на затылке волосы.

Она обнимает меня, и я впервые понимаю, что от её платья пахнет дождем.

Щелкает затвор. Ты, прокручивая тугое колесико и перематывая кадр, что-то напеваешь, а потом, мягко улыбаясь, оборачиваешься ко мне.

- Это моё любимое место, - взмах ладони, обнимающей длинную улицу, оканчивающуюся каким-то светлым высоким зданием, небольшим шпилем уходящим в розоватое небо. Я видел его на каждой твоей пленке: морозной зимней с грязноватым проблеском падающего снега, желтоватой осенней с пригнувшимися людьми в длинных плащах и вот - зеленой весенней, слишком яркой от вечернего солнца.

- Что это за здание?

Я заранее знаю твой ответ и стараюсь не улыбнуться на твоё:

- Понятия не имею! Оно мне просто нравится.

Ты не смотришь на меня, а наблюдаешь лишь за ползущими по небу розовыми облаками. Вновь настраиваешь камеру, жмуришься, а я взглядом исцеловываю твой профиль: поджатые губы, красивую шею, чуть вздернутый нос и острую полоску скулы. Щелкает затвор. Успеваю отвернуться и внимательно уставиться на носы своих стоптанных кроссовок.

- Знаешь, - снова прокручиваешь тугое колесико, перематывая кадр, - я никогда и никому не говорила этого. Я фотографию, чтобы запомнить, что со мной было в этот день.

Засматриваюсь на твои пальцы с грубо обрезанными ногтями, на чёрные массивные часы на правой руке и тонкие запястья. Не думаю, что смог бы забыть этот день: твои предательски голубые глаза, с интересом рассматривающие моё лицо, привычный звук затвора и скрип прокручивающегося кадра. Слишком долго молчу, а ты, склонив голову на бок, засматриваешься на мой профиль, ворочая в руках серое пластмассовое тело фотоаппарата.

- Не двигайся.

Направляешь на меня линзу, а я чувствую, как внутри меня что-то трещит. Вижу своё растерянное лицо и искусственную улыбку, стараюсь выпрямить кривую спину и не хмуриться. Хочу что-то сказать, чтобы скрыть свою неловкость, но щелкает затвор.

Ты прокручиваешь колесико, а мне хочется закричать на всю улицу: "Это не я на фотографии! Я не такой!" Но, оборачиваясь на стеклянную витрину магазина, осознаю, что соврал бы. Синее пальто неуклюже топорщится на согнутой спине, а отросшие волосы падают на уставшее, испуганное лицо.

- И меня ты забыть не хочешь?

Улыбаешься моему немому вопросы, и я замечаю ямочку на твоей правой щеке, мысленно проводя по ней трясущейся ладонью, и закрываю глаза, умоляя себя успокоиться.

- Я отправлю тебе фото, - поднимаешь на меня светлый взгляд, и я, теряясь, верю.

Больше я тебя не видел.

Красный замок покрылся наростом ржавчины, на котором ещё еле-еле можно разобрать большую букву Н. Ты очень гордилась, когда смогла создать свою собственную доступную крышу: разрисованные голубые стены с десятками косых стихов, тэги твоих друзей и какие-то замысловатые рисунки. Каждый раз, опаздывая на наши нечастые встречи, ты мечтательно улыбалась и звала меня приехать, чтобы показать своё долгожданное творение, в красках описывая, по каким местам бы ты меня провела.

Я приехал в N. всего через пару недель после своего последнего сообщения и последнего выхода в сеть. Замок на решетке был закрыт, а красноватые полоски облупленной краски давно отвалились. Дергаю пыльный прут, прислушивась к противному скрипу давно не смазанного железа и глухому удару красноватой ручки. Глупо. Оборачиваюсь, вдруг подумав, что именно в этот момент ты должна стоять за моей спиной и как всегда улыбаться - до еле приметной ямочки на правой щеке и чуть прищуренных глаз.

Но за спиной пусто: лишь темный рукав коридора с застоявшимся и прокуренным воздухом и грязное окно с крапинками потушенных о стекло бычков. Глухо смеюсь, и мой смех словно ударяется о грязно-жёлтые стены, растворяясь в душном пространстве. Не дожидаюсь лифта и сбегаю по лестнице, чувствуя, как начинает кружиться голова и подкашиваются уставшие ноги.

На улице по привычке тянусь к карману, где раньше лежали сигареты, и хмурюсь, вновь вспоминая, что бросил. Ещё пару минут стою у подъезда, не мигая рассматривая массивную железную дверь со следами оторванных объявлений и чужих признаний в вечной любви, и ухожу, твердо уверенный, что больше никогда не вернусь сюда.

Неосознанно поднимаю голову к небу, взглядом цепляясь за твою крышу, словно готовясь сказать ей: "Прости", - а ты сидишь на сероватом бетонном выступе, закуриваешь излюбленный Parliament и смеешься. Он щелкает тебя на камеру телефона, забавно взмахивает руками и что-то рассказывает. И я прекрасно знаю, что у него зелёные глаза, пухловатые пальцы и стоптанные синие кроссовки, а ещё знаю, что вы прекрасно смотритесь вместе.

Я всегда знал, что ты не одна: когда ты случайно касалась рукой моей руки, когда ты вытаскивала из моих волос листья деревьев, когда смотрела на меня через объектив своей камеры и когда, улыбаясь, оборачивалась после каждого "пока".

Я всегда знал, что ты никогда не была и не будешь моей, но каждый раз ждал тебя, стоя на холодном вокзале у входа в метро и высматривая в толпе знакомую красную куртку.

К. правильно красив. У него правильные черты светлого лица: прямой, чуть вздернутый нос, пухлые губы, острая линия скул и голубые глаза. Правильно светлые вьющиеся волосы, правильно красивые руки с длинными пальцами и голубыми нитками вен, правильно высокий рост и пухловатые бедра.

К. много читает, улыбается и курит красный Marlboro. Носит серое удлиненное пальто, повязывает синий шарф на правильно красивую шею и любит светлые отутюженные рубашки. Он говорит правильные слова, делает правильные вещи и всегда искренне смеется, прикрывая правильно идеальную улыбку ладонью.

К. плачет, сидя на детских качелях в три часа ночи, рассказывая о своих родителях, о своём прошлом и о неудавшейся попытке суицида. Он глушит домашний самогон, смешанный с водкой и пивом в пластиковом стакане, и даже не морщится. К. не вытирает слёз, он улыбается, смотря на меня, и спрашивает:

- Ничего, что я это рассказываю?

Глупый, глупый К., утыкающийся лицом в мои острые плечи и крепко обнимающий меня за шею. Он пьяно целует меня в угол губы, а я щекой чувствую его слёзы и колючую щетину. Правильно голубые глаза мутнеют, правильно светлая рубашка мнется, а правильный К. всё так же улыбается, выглядя счастливым.

Это был конец августа. Неоправданно холодный и ветреный, неожиданно звёздный и такой одинокий.

Я бродил по самому знаменитому бульвару в Берлине и старался отыскать знакомые лица: бездомным псом всматривался в чужие глаза и увязывался за случайными прохожими, пил слишком дорогой кофе и делился мелочью с уличным музыкантом, что на незнакомом языке рассказывал забавные истории. Я не платил за проезд в метро, терялся в узких улицах и прятался от слишком холодного ветра, из-за которого лишь сильнее ныли разбитые колени.

Это был конец августа. Слишком спокойный и пустой, беспричинно тоскливый и - почему-то - твой.

Я - глупец - отправлял тебе фотографии твоего дома, около которого топтался весь день, говорил с твоей голосовой почтой, прося вернуться, и запивал тоску немецким пивом, давясь четвертой по счету бутылкой. Впервые в жизни ездил на двухэтажной электричке, еле втиснувшись в мягкое кресло и прислонившись горячим лбом к холодному стеклу, за которым таял очередной бесполезный день, и каждый раз думал, что, открыв глаза, смогу увидеть тебя в толпе.

В аэропорту никто не махал мне рукой, никто не целовал моих холодных щек и никто не просил остаться. Я уезжал из города, в котором тебя никогда не было; видел людей, с которыми ты никогда не встречалась, и ночевал под окнами дома, в котором ты никогда жила.

Это был август. В кармане пальто я мял так и не отправленное письмо. Потому что в этом городе не было твоего почтового ящика.

Месяцами я избегаю встреч с тобой, удаляю километры сообщений и слезных текстов, рву и выбрасываю твои старые фото и рисунки и совершенно не ожидаю того, что чисто случайно задену тебя плечом в подземке.

Случайность. С неё началось наше знакомство, твоё первое громкое «люблю» и мои глупые розовые стихи. На ней же закончились наши безумные встречи, придуманная любовь и наша обоюдная ложь.

Ты почти не изменилась: странный запах духов, перебиваемый тяжелыми сигаретами и дешевым вином, вечно уставшие пустые глаза и розовая помада на искусанных губах. Кажется, ты стала лишь сильнее замазывать неровную кожу лица, снова перекрасила сухую копну волос на пару тонов темнее, но все также вымученно улыбаешься, неуклюже скашивая правый уголок пухлой губы.

Ты не заметила ни моего случайного толчка плечом, ни пристального взгляда, секундно изучавшего когда-то родное для меня лицо, - ты смотрела лишь на свою спутницу: узкое лицо, тонкая полоска губ и неестественная улыбка. Вы были пьяны, заливисто смеялись, пряча призрачное счастье в чужом сгибе шеи, и крепко держались за руки.

Больше мне не требовалось смотреть на тебя - я знал, что наконец-то всё кончено, потому что ты никогда не смотрела на меня так, как на неё. Толпа несла меня дальше, а я, закрывая выцветшие глаза, улыбался.

Только вечером, пересмотрев месяцами непрочитанные сообщения от твоих знакомых, я узнал, какой ты стала. Теперь ты - пьяная - засыпаешь в чужих холодных подъездах, бережно держа ладонь в волосах своей новой любови; крутишь пустой головой под громкую музыку на гаражных концертах, цепляясь за руки случайных людей и стараясь не свалиться на пол от усталости и мути алкоголя; ты снова задыхаешься, потому что в который раз пропускаешь обязательную физиотерапию; и уже вторую неделю не появляешься дома.

Ты знаешь, во мне так ничего и не дрогнуло.
Теперь не мне тебя спасать.

Всё теперь слишком - слишком морозный воздух, выбивающий из глаз сухие слёзы, оставляющие еле тёплые полосы на щеках, слишком шуршащие под ногами и опадающие с деревьев листья, изредка касающиеся моих осунувшихся плеч, и слишком пахнет забродившими яблоками ветер, проникающий за ворот куртки.

Я вновь обветриваю губы, закуривая третью по счету сигарету, и нервно ломаю спички. Ты что-то рассказываешь про своих друзей, про ваши попойки и про случайные поцелуи с другими мужчинами, а я старательно отвожу взгляд от твоих наверняка тёплых рук, поправляющих неровно прокрашенные локоны, которые кое-где - на осеннем холодном солнце - все также отливают зеленью, от твоих всё таких же пустых голубых глаз, в которые когда-то был безнадежно влюблен, и припухлых губ со слоем скатывающейся розовой помады. Ты улыбаешься, смеешься над моим простуженным голосом и будто бы случайно дотрагиваешься до моих подрагивающих пальцев, сжимая на них свои мягкие ладони.

- Что ты хочешь от меня? - Я даже не смотрю на тебя, упрямо уставившись на проезжающие мимо машины и стараясь не чувствовать тепло твоих рук.

- Просто.

Закуриваешь излюбленный парламент, пачкая фильтр розоватой помадой, выдыхаешь едкий горячий дым, которым пропахла вся твоя одежда и - наверное - уже и душа, и поворачиваешься ко мне, с интересом рассматривая моё неожиданно постаревшее лицо.

Мне муторно смотреть на твои запутавшиеся волосы, с каждым годом становящиеся всё короче и короче, на твои тонкие светлые пальцы, неуклюже держащие сигарету, и на искусанные пухлые губы, уже давно исцелованные десятками других - чужих - губ.

Срываюсь. Нелепо кривлюсь, стараясь улыбнуться, через силу бросаю холодное: «Прощай», - и, не оборачиваясь, бегу по незнакомым мне кварталам с одной только мыслью - затеряться, забыться, забыть…

А меня встречает всё тот же слишком холодный, промозглый ветер, от которого леденеют пальцы, слишком тёплые слёзы, скатывающиеся из прищура проржавевших глаз, и приторно сладкий запах забродивших яблок.

И ты для меня вновь - слишком.

Как будто тебе снова 17, ты куришь на подоконнике в школьном туалете и ждешь меня - такого, каким я был эти шесть лет назад: ни сгорбленной спины, ни поломанных пальцев, ни синяков на светлой коже. Тогда ты любила мои припухлые губы, глупые шутки и короткий ежик волос. Я ждал тебя на крыльце школы, щурясь от майского солнца, а ты выбегала прямо в мои объятия и щебетала что-то про то, как тебе повезло со мной, а я улыбался, целуя тебя в пропахшие сигаретами волосы. Когда мы ссорились, твои одноклассницы писали мне гневные письма, мол я тебя испортил, а ты лишь смеялась над ними, снова утаскивая меня в пучину безумия и счастья.

Ты мечтала побыстрее закончить школу, приехать ко мне в Москву, гулять по ночному городу со мной за руку и слушать твои любимые песни (честно, они мне всегда не нравились). Я мечтал о зеленоглазой дочери, у которой была бы твоя улыбка, а ты лишь смеялась и, стесняясь, отводила взгляд.

Я не знал, что у тебя был другой, а ты не знала, что я уже давно к тебе остыл. Ты всё реже звонила мне по ночам и просила выйти в сеть, реже рассказывала про старшего брата и работу в поле, а я даже не думал делиться с тобой новостями. Закончив школу, ты неожиданно уехала - мне было всё равно куда именно, главное - что не ко мне. Помню, ты звонила мне по несколько раз в день и умоляла взять трубку, а я отдавал телефон друзьям и, как-то жутко смеясь, вслушивался в твой растерянный голос.

Я поздравил тебя с девятнадцатилетием, уже зная, что в следующем году мы не увидимся: как-то сухо поцеловал тебя в макушку, в последний раз касаясь твоих волос, а через пару месяцев, когда пожелтевшие листья покрылись первыми заморозками, я ушел.

Может быть, мы не любили друг друга, но остро нуждались в обоюдном внимании: тебе не хватало близкого, родного человека и надежного плеча, а мне просто нравилось то, что происходило между нами.

Думаю, ты уже давно замужем и с концами уехала из своего маленького городка. На твоем лице уже наверняка появились первые сети морщинок в уголках глаз и губ. Может быть, ты отстригла и перекрасила волосы, родила зеленоглазую дочь и наконец забыла о таком дураке, как я.

Ты знаешь, я поздравлял тебя с каждым твоим днем рождения: вот тебе 22, и в моих воспоминаниях ты все также собираешь красные кленовые листья и даришь мне целые букеты, которые днями гнили на моём кухонном столе; вот тебе 24, ты носишь зауженные юбки и наконец выбираешь себе очки в забавной оправе - и знаешь, ты в них прекрасна; вот тебе 25, и ты, вздрагивая, всматриваешься в своё отражение в зеркале. Эти годы идут тебе - они путаются в твоих потемневших волосах, в вытянувшемся стане и зелёной мути глаз. Но где-то во мне - где-то глубоко внутри, скрывшись от чужого внимания - я храню каждое сильно запылившееся и потертое годами воспоминание о тебе. И тебе все также 17, ты все также куришь толстые сигареты, все также любишь целовать меня в висок и вплетать в свои волосы голубые атласные ленты.

Знаешь, кажется, я начал путать действительность со сном. И если однажды от тебя придет сообщение, - я сойду с ума.

Глупый человек остановился посередине платформы, смотря, как уезжает его последний поезд, и стараясь восстановить сбившееся от долгого бега дыхание, а потом громко, надрывно рассмеялся, сумасшедше задирая голову к небу и чувствуя холодные капли дождя на своих щеках.
Глупый, глупый человек, когда же ты очнешься?

Твоё загорелое лицо со множеством некрупных морщин - хотя я не дал бы тебе больше тридцати лет - становится не таким уставшим, когда на твоих потрескавшихся губах появляется по-детски светлая улыбка. Серо-голубые глаза - слишком умные и слишком тихие - с интересом осматривающие меня с ног до головы, ловят мой потерянный взгляд и будто бы усмехаются.

- Я уеду ненадолго, хорошо? - Трясущийся голос, какая-то глупая улыбка и резкое движение плечами.

Пару раз киваешь, задумчиво уставившись в мои глаза, а меня тянет остаться. Остаться и смотреть на твои короткие волосы с проседью упавшей на них побелки, на загрубевшие от работы руки со вздувшимися на них венками и на по-мужски сильные плечи.

Я никогда не слышал твой голос, никогда не знал твоего имени, но мне было достаточно твоего - тёплого - взгляда и терпкого запаха кожи - краска, твои дешевые сигареты Союз и по-июльски горячее солнце.

Может быть, когда-нибудь бы я узнал, что тебя зовут Артем, что у тебя несколько низкий, хрипловатый голос и что ты любишь пушистых котов. Может быть, ты бы рассказал мне о своей работе, о любимых зарубежных группах и о современных журналах, продолжая смотреть на меня так, будто бы я действительно красив, а я бы смущался и глупо улыбался, всё также заглядывая в твои светлые глаза.

Когда-нибудь, но не сейчас. Сейчас я смотрю тебе в спину, улавливая до боли привычное движение раздавшихся загорелых плеч под голубой футболкой, и закусывая раскрасневшуюся губу, неразборчиво шепчу:

- Прощай.

Я знал, что встречу её здесь. Знал, что она придёт с новой 'пассией', что она снова напьется и снова будет смотреть на меня своими светлыми хмельными глазами так, что я ещё долго не отмоюсь от этой липкой ненависти к себе.

Она влетела к нам на террасу неожиданно. Как всегда красивая - утонченная, светлая, улыбающаяся - настолько идеальная, что рядом с ней я казался бесформенным мешком. Голосисто рассмеялась, чмокнула меня в щеку, не замечая моей растерянности, и представила нам того, кого крепко держала за руку.

- Знакомьтесь, это С.!

Чуть ниже неё ростом, с тёмными волосами и по-женски припухлыми губами. Он смущенно улыбается, отводит зелёноватые глаза и смеется, когда узнает, что у нас одинаковые имена. Действительно. Смешно.

Мои движения стали нарочито резкими, улыбка - слишком жалкой, а смех - слишком громким. Не знал, куда себя деть. Заглядывал каждому в глаза, стараясь найти ответ, но видел лишь своё испуганное отражение, затерявшееся в чужих пьяных зрачках.

Снова потянулся к сигарете - трясущимися пальцами начал зажигать спички, роняя их на мраморный пол, и умолял себя успокоиться, прокусывая приторный фильтр.

А. сел рядом - как и всегда раскинув накаченные ноги, на этот раз обтянутые голубыми пляжными шортами, - отобрал табак и подкурил сам, протягивая его обратно.

- Не смотри на неё.

Я дерганно кивнул ему, закрывая глаза, досчитал до 10 и успокоился. Мы передавали друг другу сигарету: бычок кочевал по нашим рукам, пропитываясь нашими мыслями и горькой - на вкус - печалью, дышали общим - одним на двоих - дымом и молчали каждый о своём: он - о своей безответной любви, я - о потерянном друге.

Солнце в последний раз сухим поцелуем скользнуло по нашим мокрым волосам, скрываясь за белым кирпичным домом и оставляя после себя лишь серое, словно жженая бумага, небо. Этот вечер пах забродившими яблоками, терпкой вишней и дорожной пылью.

Зелень виноградных лоз остывает вместе с уходящим солнцем. Последние нежно-розовые лучи тепла оглаживают трепещущие листья, мраморный пол с плетеными стульями и моё бледное улыбающееся лицо.

В одной руке - стакан с холодным сидром, с глупой улыбкой вырванный у какого-то незнакомого мне парня, в другой - сигарета, имеющая слишком резкий и слишком сладкий привкус вишни.

Здесь очень тихо. Слышен лишь вечерний свист ветра в виноградных листьях, треск углей где-то внизу и несколько ребяческие вскрики у остывающего бассейна.

Я чувствую жизнь. Ветром она играет в моих мокрых, растрепанных волосах, целует меня в горящие от утреннего солнца щеки и танцует вместе со мной.

Я встречаю рассвет, с закрытыми глазами двигаясь под какую-то модную музыку, бегаю между высоких стен богатых участков, в пять утра пью горячий кофе на улице, махаю проезжающим мимо машинам и смеюсь. Просто. Искренне. Как никогда раньше.

Между плотных штор просачивалась тонкая полоска света. При каждом дуновении ветра она ярким пятном плясала по отклеевшимся и изодранным обоям, прыгала по холодному бетонному полу и снова исчезала, скрываясь за грязной тканью. Я наблюдал за этим крохотным тёплом, в котором кружилась давнешняя пыль, и дотрагивался до него трясущимися пальцами, хватаясь за такой слепящий, яркий свет.

С зеркала, стоявшего у дальней стены, сползло покрывало, и напротив я увидел скрюченную фигуру: в растянутой одежде, со спутавшимися волосами и тёмными синяками под глазами. Она зажимала в пальцах тлеющую сигарету, следила за гуляющим по стенам светом и совсем незаметно дышала. Свет падал на её тёмные волосы, грел впалые щеки и заглядывал в пустые глаза.

Человек из грязного зеркала смотрел на меня, и на его щеках появлялись слёзы.