Я потерял номер твоего телефона четыре года назад - тогда же, когда и сказал тебе больше никогда не возвращаться. Ты упиралась, красными, бегающими глазами вглядывалась в моё ухмыляющееся лицо и как мантру повторяла: "За что? Что я тебе сделала?" А я вроде бы и стыдливо, но всё равно нарочито равнодушно отводил взгляд и резко отвечал: "Ты мне не нужна. Я хочу побыть один."

Я выкинул свою старую симку четыре года назад - со всеми некогда важными данными, сообщениями и контактами. Поменял телефон, удалил свои страницы в социальных сетях и начал жить заново. Забыл тебя примерно через полгода, с головой уйдя в работу и в "необычайно весёлое русло жизни", стер из памяти цвет твоих глаз, твои истории о деревенских клубах и дискотеках, твой немного низкий и хриплый голос. Пальцы потеряли сноровку набирать твой номер телефона, а ноги больше не тащили меня к твоему дому. Знаешь, а я и не приезжал больше в твой город/твою деревню/на твою улицу, не заглядывал в окна твоего уже наверняка покосившегося домика из старого дерева, да и маму твою я больше не видел. Помню, она хотела выдать тебя замуж за соседа, который был трактористом и славился на всю деревню, а ты, рассказывая мне об этом "ужасно нелепом случае", смеялась и смущенно отводила глаза, а я хватал тебя за руки и целовал немного грубые от работы ладони.

Прошло четыре года, и вот однажды, сидя в какой-то покосившейся временем беседке и заливая в себя очередной бумажный стакан дешевого пойла, я посмотрел на деревянную крышу этой ужасно неустойчивой постройки, где в небольших трещинах просвечивались куски неба со сверкающими на нём звёздами, и внутри меня что-то неприятно заскреблось, надавливая на виски, а в памяти всплывали пыльные картинки прошлого.

Я вспомнил, что это было летом. Ты весь день работала в поле, а я сидел в маленькой библиотеке, разбирая пыльные книги, но, когда на деревню начал опускаться вечер, я увидел в окошке твоё светлое хлопковое платье и голубые ленты в твоих волосах. Ты крепко держала меня за руку и тащила, улыбаясь, на одну из этих ваших дискотек, обещая незабываемые впечатления, и вот шумный зал какого-то здания встретил нас громкой музыкой, немного редкой толпой разодетой молодежи и дешевым пивом. Ты опиралась на мои плечи, громко смеялась, пряча лицо на моей груди, а тёплый ветер путал твои тёмные волосы с вплетенными в них голубыми лентами. Ночью мы пробрались в твой огород, залитый лунным светом, и ты - уже еле стоя ногах, но всё с таким же энтузиазмом - вела меня к небольшой беседке. Помню, ты рассказывала, как любишь проводить в ней летние ночи, поэтому сейчас - всё те же четыре года назад - мы в обнимку устраиваемся на неудобном и узком матрасе и считаем звёзды.

Бумажный стакан выпадает из моих рук, пачкая светлые джинсы, и я срываюсь на вокзал - покупаю билеты до N, где с утра на перроне меня уже встречает всё тот же серый циферблат, зелёная трава, пробивающаяся сквозь дыры в асфальте, и горячий ветер. Одарив сумбурными объятиями встретившую меня старушку, я вбежал в свою старую комнату, обклеенную плакатами и флажками, перерыл пыльные деревянные ящики и нашел свой старый мобильный телефон. Всё с тем же треснутым экраном, с тем же светящимся брелком, который ты подарила мне четыре года назад, и с теми же воспоминаниями. Перерыл его память, найдя твой старый, некогда заученный номер, и, вновь ощутив под пальцами знакомые цифры, услышал: "Неправильно набран номер."

Неправильно прожита жизнь, неправильно выбран путь и неправильно сказаны последние слова. Сейчас - спустя четыре года и девять месяцев - на твоём несуществующем номере уже сотни, а то и тысячи моих непрочитанных сообщений. Я писал тебе трезвый, писал пьяный, писал воодушевленный и писал подавленный, и каждый раз просил у тебя прощения.

Четыре года назад я забыл, что твои глаза - зелёные.

Пьянящий ветер, развевающий косо обрезанные волосы и очерчивающий моё лицо, он пробирался под ткань футболки и охлаждал горячее тело. Под ногами плавился асфальт и дорожная пыль, которая вечерним, остывающим воздухом оглаживала оголенные руки и шею.

Я крепко зажмурился, ускоряя шаг. Ветер выжигал на легких незабываемый узор, позволяя шрамам заживать быстрее. Тело ныло, острой болью сосредотачиваясь в коленях и пояснице, но я бежал.

Бежал вперёд - навстречу своей свободе. Я жив, я свободен.

Я облокотился на холодную, бетонную стену, рассматривая мельтешащие за окном звёзды. Мерцающими плевками они заглядывали ко мне в комнату, оставляя на полу и моих щеках светлые следы, а затем снова исчезали, скрываясь за плотной тканью штор.

Выпиваю холодный чай, уже покрывшийся еле заметной пленкой, и с нежностью всматриваюсь в твоё лицо. Ты совсем не изменилась: всё так же криво улыбаешься, приподнимая пухлые, искусанные губы, а в глазах лишь туман - какая-то схватившаяся однажды боль, которая навечно заточена в голубой радужке. Маска, застывшая на твоём идеальном лице, вызывает где-то внутри тепло, и уголки моих губ, дергаясь, ползут вверх.

Так тихо, что от немых звуков закладывает уши. Я закрываю глаза и вспоминаю всё: твоё тихое, сбивчивое дыхание, слабое биение твоёго сердца и шорох вздымающейся груди. Комната заполняется звуками, а я запоминаю каждое твоё движение, словно боясь, что вот-вот ты исчезнешь и я снова останусь один на один со своими удушающими мыслями. Но ты лишь смеешься, робко отводя взгляд и закусывая нижнюю губу.

Я до боли сжимаю в руках холодную кружку, смотрю тебе в глаза и на выдохе неожиданно выдаю:

- Я устал тебя любить.

А ты всё так же смеешься, приподнимая всё те же искусанные, пухлые губы, и всё так же тоскливо смотришь на меня. Экран телефона гаснет, и ты исчезаешь. Немного лениво и нарочито медленно меняю таймер на 30 минут, открываю фотографию, - и вот ты снова рядом. Сидишь со мной на кровати, улыбаешься и пьешь остывающий чай.

Он стоял по левую от меня руку, внимательно рассматривая с визгом проезжающие мимо нас машины и ворох кружащегося в вышине снега. Вглядывался в бескрайнее молочное небо, задирая темноволосую голову, и тихо смеялся, когда на лицо попадали прохладные капли.

Лишь миг, и я прижимаюсь лицом к его чуть вздымающейся груди, прячась от промозглого ветра, и, крепко зажмуриваясь, грубо сжимаю в ладонях его куртку. Боясь, словно он исчезнет, словно он - и не существует вовсе. Где-то внутри меня разливается долгожданное тепло, топя под собой сомнения, тоску и глухое одиночество.

Чувствую, как горячее дыхание опаляет мою макушку, а плечи сжимают крепкие руки. Он сухо целует меня в волосы, смазанно проведя по ним самым кончиком носа, и щепчет неразборчивое:

- Спасибо.

Я открываю глаза и, ежась, переступаю с ноги на ногу. Передо мной пустая остановка, надо мной - холодный дождь, во мне - зияющая дыра.

Они разместились на соседних сидениях, разрушая моё долгожданное спокойствие и тихое одиночество, обсуждали события этого вечера и громко смеялись. Откуда-то появилась бутылка дешевой водки, и вскоре выпрошенный у меня стакан из-под кофе, приторно сладкий вкус которого надолго въелся в губы, наполнился прозрачной жидкостью.

Они опрокидывали в себя бумажные стопки, заполняя застоявшийся воздух автобуса неприятным запахом спирта, который словно бы проникал под кожу и разносил по телу терпкий хмель. А. вспоминал наши совместные пьяные вечера и заплетающимся языком обещал повторить, подмигивая светлым забродившим глазом.

Я взъерошил влажные от дождя волосы и мутным взглядом уставился в окно, за которым не спеша проплывала вечерняя Москва, постепенно сменяясь редкими лесами пригорода. У моего плеча тихо посапывало веснушчатое солнце, забавно уткнувшись в рукав собственного пальто, и я вспомнил, как по утрам она обвивает мою шею руками, облокачивается на мою спину и лепечет что-то про то, как вкусно я пахну. Я смеюсь и отвечаю привычным сарказмом, выпутываясь из столь тёплых рук и закрывая раскрасневшееся лицо.

Я аккуратно улыбнулся своим воспоминаниям и закрыл уставшие глаза, облокачиваясь на пыльное сидение и вдыхая хмельной воздух. Перед тем, как я окончательно потерял счет времени, в голове неоновой вывеской замаячил вопрос - кто я для них?

Я провёл пальцами по твоим пиксельным разреженным глазам и пыльному овалу лица, очерчивая родинки и крохотные неровности твоей кожи - или же глянцевой бумаги..?

Закрыл глаза и вспомнил, как твоё горячее дыхание опаляло мою шею, когда ты затащила меня в эту фото-будку и вынудила сделать пару фото - долгое время снимки пылились на стенде и хранили отпечатки моих пальцев, когда я, убитый сном или обыденной тоской, проводил ими по блестящей бумаге.

Пламя схватилось за голубой конец, шипя и вырываясь у меня из рук, затем украсило твои голубые волосы жёлтыми лентами и поглотило твоё идеальное лицо, комкая его в чёрный бесформенный пепел, а вслед за тобой сгорел и я, становясь лишь пылью - обретая истинное лицо, стёртое огнём и временем, одиночеством и обидой.

Холодной рукой я накрыл чуть тёплую золу и с силой сжал её в ладони. В тесной комнате, пропахшей спичками и жженой бумагой, ударяясь о бетон, прозвучал хриплый, срывающийся голос:

- Я отпускаю тебя.

Он сел напротив, вольно раскинув подкаченные ноги, обтянутые джинсовой тканью, и в лицо мне ударил запах водки и мужского парфюма. Достал из нагрудного кармана пачку Винстона и подрагивающей рукой протянул её мне.

- Угощайся.

- Нет, я не буду.

Усмехнулся, пьяно приподнимая угол тонкой губы и запихивая в неё сигарету; щелчок - и ночной воздух заполняется табачным дымом, выбивая у меня из глаз слёзы.

Поерзал на деревянной лавке, устраиваясь поудобнее, и, сведя на мне хмельные глаза, прохрипел:

- Ну что, рассказывай, как жизнь.

Я улыбнулся и, закинув назад голову, уставился на ночное небо, подёрнутое седыми облаками. Кое-где сквозь пелену окружающего меня дыма и подрагивающего рассвета таяли холодные звезды.

- Всё в порядке.

Слишком громкий голос. Слишком громкая ложь.

Он наклонился ближе, упершись локтями в мощные колени, и в упор посмотрел на меня. Казалось, будто бы в этих светлых глазах на секунду пропал весь хмель и промелькнуло нечто серьёзное. Но спустя время он откинулся на тёмное дерево лавки и, придерживая зубами тлеющую сигарету, произнёс:

- С, почему у тебя никого нет?

- Сейчас скажу очень философскую вещь, - я смеюсь и поправляю упавшие на лицо волосы, - сначала нужно полюбить себя, чтобы потом полюбить кого-то.

Он хмурится, и с его лица сползает пьяная улыбка.

- Ты идиот? Ты же, б**, такой а**, что ты несешь? - он резким движением тушит сигарету и с недоумением вглядывается в моё протрезвевшее лицо. - Ты п**, не гони. Пойдём, поговорим о жизни.

Я всю ночь разговаривал с ним о своей жизни и о своих проблемах, я рассказал ему, что меня гложет и что я чувствую, я рассказал ему о бессонных ночах и разбитом сердце, я рассказал ему всё - а он слушал и забывал.

Я выговаривался, и мне становилось легче.
Самые простые люди могут помочь.

Вот оно - иглами впивается в затылок, невидимыми пальцами ерошит спутанные волосы и, проводя искромсанными фалангами по рукам, поднимает за собой покалывающие мурашки.

Больше, больше холодного! Я сгораю, черт возьми!

Форточка с глухим стуком ударяется о хлипкую стену; слышно, как рухнула штукатурка и как вслед за ней полетела моя выдержка, прошибая всё на своем пути, путая комки моих нервов, сковывая за спиной дрожащие руки, выставляя меня заранее проигравшим в этой схватке.

Еле-еле уловимый запах твоего тела - мой любимый запах.
Оборачиваюсь. Ищу. Вспыхиваю. И уже через секунду оседаю на холодный кафель, чувствуя, как с затылка скатываются горячие капли.

Тоска нашла свой выход. Тоска путается в тёмных колтунах волос. Тоска имеет запах железа.

Больше, больше холодного! Я сгораю, черт возьми!

Глоток за глотком леденяще обжигают больное горло, вырывая из груди сдавленный хрип, оседающий пузырящейся кровью на искусанных губах. По напряженной шее скатываются блестящие капли, тут же исчезая на горячем теле - испаряясь, высыхая, не существуя.

Чувствовать. Дышать.

Я знал, зачем иду, и я знал, что за этим последует. Я стремился к своему одиночеству, которое имело запах водки и дешевого въевшегося в пальцы табака.

Когда я все-таки выбрался из шумного дома и уронил своё тело на холодную лавку, мне стало абсолютно всё равно - всё равно на этих людей, которые, возможно, даже и не ценят меня так, как ценю их я, мне стало всё равно на агрессивно стучащее в моей груди сердце, которое заходилось в бешеном ритме, ломая мне ребра и простреливая кровавым напором виски, мне стало всё равно на собственную опустошенность и безвыходность, и я впервые за это время почувствовал, как моё тело обволакивает равнодушие, заглушившее наконец рвавшую мою плоть боль.

Я смотрел на догорающую в моих руках сигарету, которая уже успела коснуться обледеневшей кожи, но не чувствовал боли - этих неприятно покалывающих иголок ожога - я чувствовал лишь ветер, омывающий лоскуты моей ткани.

Я смотрел на усыпанное звездами небо, но не чувствовал красоты - этой теплоты, нежной патокой разливающейся по всему моему телу - я чувствовал лишь холодный и отчасти горящий взгляд ночи, прожигающий и испепеляющий мои внутренности.

Я смотрел в глаза своему когда-то лучшему другу, видя плескавшееся в голубых оттенках отвращение, перемешивающееся с укором и немой злобой, но не чувствовал укола совести - этого жгучего чувства, которое окрашивает окружающий мир в тёмно-красные цвета и прожигает в твоей груди дыру неприязни к самому себе, - я чувствовал лишь… А ничего я не чувствовал: мне стало всё равно.

И когда я наконец забылся, закрыв глаза от взявшей надо мной власть усталости и улыбнувшись моей внутренней скале равнодушия, о мои ноги начал тереться уличный кот, тепло мурлыкая и обдавая мои пальцы горячим дыханием.

- Вот и встретились две одинокие души, правда? - черствая ладонь легла на серую голову и утонула в этом искреннем, бескорыстном тепле.

Я всю ночь смотрел на неоновое небо над своей головой.

Из-за застоявшихся в глазах слёз звёзды мутно расплывались синими, красными и зелёными цветами.

Хочется бросить всё: эти очерствелые улочки, не имеющие даже названия, которые я знаю наизусть, этих неприятных людей, которых я встречаю по три раза на дню и про которых я знаю абсолютно всё, начиная с семьи и заканчивая половой жизнью.
Многие люди живут здесь всю жизнь, опускаясь на социальное дно, но все равно продолжая открывать свой беззубый и смрадно воняющий рот, решая чужие проблемы и обсуждая чужую жизнь.
Вот они - короли жизни! Сидящие на облезлых лавках, стоящие в очередях за очередным килограммом колбасы и заглядывающие в окна твоего автомобиля.
Вот они - знатоки существования! Пропивающие свои выходные, мочащиеся в подъезде и спящие с каждым живым существом.
Вот она - сама жизнь! До невозможности грязная и развратная, до невозможности отупляющая и противная.

Я заперт в этой крохотной клетке, в которой вместе со мной разлагаются остальные люди. Все мы что-то потеряли, оказавшись здесь, и многие из нас уже сдались, карабкаясь по отвесному склону нашего чудного городка.

Уехать отсюда. Убежать, падая, сдирая колени, не оборачиваясь назад. Забыть всё, забыть всех.
Начать все сначала. Но как справиться?

Закрывая от бессилия глаза, закусывая в кровь губы и тяжело дыша, я заставлял себя бороться - я заставлял себя жить.

Я всегда пытался сохранить что-то твоё.

Твои жетоны в метро, которые ты незаметно подбрасывала в мою куртку; твой запах, который кружил голову и путал сознание, - он отдавал какой-то приторной свежестью, чем-то щемящим и в то же время нежным; старая, вырезанная из какого-то журнала чёрно-белая картинка с изображением женщины под дождем, которое я нашел в твоём дневнике; золотистая подарочная коробка, перевязанная голубой лентой, на её дне сохранилось твоё письмо - "Знаешь, а я ведь никогда тебя не прощу. Но все же, я бы хотела ещё разок встретиться с тобой. Просто, было здорово. Вот и всё". Твои рисунки, где я ещё совсем молод и так безгранично счастлив; твои фотографии с подожженными концами - когда-то я уже пробовал забывать.

А как теперь избавиться?

Выстраиваешь свою неприступную стену, добавляешь в неё все больше и больше кирпичей, делая её выше, делая её шире, огораживая себя от внешнего мира. Как мантру повторяешь:

Каждый - предатель.
Каждый - враг.
У каждого из них в рукаве - нож.

Каждый день с утра надеваешь свою маску безразличия и равнодушия, становишься черствым, ворчливым, стараясь отогнать от себя ненавистных людей-мух; снабжаешь каждого прохожего ненавидящим, надменный взглядом, спрятанным под хмурыми бровями, из-за которых он кажется тяжелее, материальнее, невыносимее.

Что ни слово - отвечаешь грубо, с сарказмом и наглой ухмылкой, добивающей своим хищным оскалом;

Что ни улыбка - отвечаешь с приторной фальшью и кривишь губы в ответ, потому что, может быть, именно от этого жеста зависит твоё положение, твоя роль в этом обществе.

Каждый день ты втаптываешь в грязь людей, которых считаешь недостойными, которых считаешь безнадежными, выливая на них свою агрессию, злость, ярость, обиду на весь чертов мир, который когда-то задел тебя, который когда-то уничтожил в тебе человека, стирая границы понимая, границы человечности, но ты никогда не думаешь - а кто ты сам? кто ты есть?

Что ни прикосновение - сжатые в кулаки до побелевших суставов ладони.

Что ни проникновенный взгляд, выпытывающий правду - закусанные до крови губы и сжатая челюсть.

Никто не узнает тебя, потому что ты не позволишь.

За твоей спиной хлопает дверь, напоминая, что ты - дома, ты - в безопасности. И твоя стена рассыпается, обломками падая на холодный кафель; ноги подкашиваются, а животный крик рвется наружу из забитого тела, тела, которому запрещено выдавать свои эмоции, чувства и мысли, тела, которое сковано злобой по швам и вот-вот треснет.

Тебе больно: чувства занимают своё место, заполняя черепную коробку головокружительными ощущениями свободы, взрывая ноющей пульсацией виски, даря тебе вкус жизни, которого ты себя лишаешь - ты чувствуешь запахи, доносящиеся с кухни, прикосновение ветра, шаги на верхних этажах дома, ты - чувствуешь.

А завтра снова играть свою роль, выдавая себя за скалу, выдавая себя за непокорную глыбу, которую невозможно сломить и до вершины которой невозможно добраться, не сорвавшись вниз. Завтра - ты станешь тем, кого лепил всю свою жизнь. Тем, кто не умеет чувствовать, тем - кому не больно.

Посмотри на себя.Что ты с собой сделал?

Сорванным голосом куда приятнее читать стихи.